БК55 публикует ответ БУК «Омский государственный академический театр драмы» на статью «Что сказал бы Достоевский о нынешнем театре драмы нашего Виктора Лапухина?» ниже.

О спектакле «Дон Жуан, или Любовь к геометрии» Макса Фриша. Режиссер — Александр Баргман

Четвертое измерение

У петербургского режиссера и актера Александра Баргмана с Омской драмой как-то все складывается. Видимо, потому что многое совпадает. Одна из самых сильных в стране трупп — и тип режиссуры, которая делает ставку на универсальные человеческие истории. Артисты, готовые на любые художественные авантюры — и явная приверженность режиссера открытой театральности. А еще и режиссер Баргман, и здешние актеры во время каждой совместной работы, кажется, негласно договариваются о том, что на сцене момент истины — это момент искренности, не только актерской, но и личностной, и нужно любыми способами достичь в спектакле той грани, когда боль персонажа схлестнется с твоей личной болью. В «Дон Жуане» Фриша, поставленном Баргманом в Омске, эта грань достигается, и тогда становится понятно, почему Баргман взялся именно за эту старомодную пьесу и выбрал протагонистом именно Егора Уланова, который до сих пор заглавных ролей не играл.

Когда публика входит в зал, тут уже звучит живая музыка (музыканты разместились в правой ложе на сцене), а на кромке сцены молодой артист Игорь Костин (потом он станет Лепорелло) танцует с воображаемой партнершей. Подмостки выложены черно-белой плиткой, как в лучших домах Испании, и кажется, ждут, что по ним закружатся пары в масках (художник Николай Чернышев). То есть мы в театре, а не в Севилье. «Дон Жуан» — это такая игра. И наше дело понять, по каким правилам и зачем в нее играют сегодня. Спустя пять минут тот же самый Игорь Костин объявит: «Место действия — Севилья, время действия — эпоха театральных костюмов», — и две разряженные дамы в зале, пожалуй, чересчур эксцентрично (точно в их тембрах слились человеческие голоса и крики павлина, предписанные автором пьесы) заголосят: «Дон Жуан! Он здесь! Его белый конь в конюшне!». Но до этого гипертеатрального начала режиссер предъявит публике пролог, которого нет в пьесе. Сцена, как бывает частенько перед началом спектакля, погрузится во тьму, и в белом световом пятне возникнет Дон Жуан — Егор Уланов, который, воздев одну руку вверх, будет неистово выкрикивать то ли небу, то ли некоей возлюбленной романтический и даже весьма талантливый бред. Текст явно принадлежит нынешнему веку и создан писателем-профессионалом, но создатели спектакля не раскрывают тайны его происхождения. Текст этот вызывающе театрален по форме и узнаваем по сути, но совершенно иначе, чем текст Фриша. Это тот театр невозможной искренности, через который проходит каждый молодой человек, прежде чем погрузиться в фальшивый и предсказуемый театр масок взрослой жизни. Театр, опасный для неокрепшей психики, а значит, и для жизни. Это — про начало.

Теперь — про «затакт». Миф о Дон Жуане для Александра Баргмана автобиографичен: обладая идеальной внешностью для амплуа героя-любовника, Баргман-актер попался в него, как в ловушку, и не мог выбраться из нее лет десять, пока не создал в Петербурге собственный «Такой театр», где в полной мере раскрылся его недюжинный талант эксцентрика. И тут Александр Морфов предложил ему роль Дон Жуана в петербургском Театре им. Комиссаржевской, который вот уже 15 лет идет при полных аншлагах. К слову, из всех Дон Жуанов российской сцены начала XXI века лучшим до сих пор остается именно баргмановский севильский сердцеед в спектакле Морфова: «злодей, собака, турок, эпикурейская свинья», которому все эти грехи прощаются женщинами и зрителями за пробойное обаяние и страсть к театру. Дон Жуан Баргмана носит на плече татуировку DJ и в самом деле подбирает и комбинирует всю музыку действия — роли, ситуации, финалы — так, чтобы никто (и прежде всего он сам) в этом театре не соскучился. Но в Омской драме Баргман поставил спектакль не о театральном донжуанстве.

В омском спектакле театр по большей части дурной — предлагаемые обстоятельства жизни. Других не дано. Жанр этого спектакля (да простят меня многочисленные занятые в нем актеры) — монодрама с интермедиями. А сюжет — рассказ о молодом человеке, который пытается вырваться из донжуанства, в которое в нашем мужском (несмотря на все феминистские манифестации) мире, оказывается, так легко вляпаться, но миф оказывается цепок и насмешлив. Чрезвычайно любопытно наблюдать, как Баргман и Егор Уланов, которому доверена роль альтер эго постановщика, честно и упорно ищут выход из пресловутой легенды, умудряясь попутно насытить холодную интеллектуальную модель мира, где иллюзии подменили реальность (созданную Фришем) плотью и кровью — то есть яростью, отчаянием, болью, нежностью и, в конце концов, любовью. Не мудрено встретить и потерять первую любовь — это как раз практически неизбежно. Мудрено, земную жизнь пройдя до половины, вновь поверить в возможность этого исключительного чувства.

…Спектакль, как уже было сказано, начинается с того, что мальчик вырос и влюбился. И отец его не бежит от этого факта к черту, к дьяволу, в монастырь, а чрезвычайно рад, потому что до сих пор его взрослый сын любил только геометрию и даже с проститутками развлекался одной лишь игрой в шахматы. Все это мы узнаем из хулиганской сценки с участием артистов баргмановской команды, которая в Омской драме сложилась давно. Сам Баргман определил жанр спектакля как трагикомедия в трех измерениях. Но лично мне особенно удачным кажется режиссерский ход с двумя измерениями, одно из которых предназначено только для Дон Жуана. Баргман словно очерчивает вокруг героя Егора Уланова круг — одну из любимых его геометрических фигур, противопоставляет его шебутному балагану, который состоит из выпуклых (и в этом смысле, несомненно, трехмерных) актерских образов и сменяющих одна другую остроумных реприз. А для того, чтобы балаган не выглядел неряшливо, а радовал глаз эстетичными мизансценами и занятные костюмы Елены Жуковой были на виду, к нему приставлен опытный режиссер по пластике Николай Реутов. И хорошо бы еще нашелся мастер, который ту же работу произвел бы с речевыми регистрами и интонациями артистов — они временами зашкаливают, и это сейчас главная проблема спектакля. Дурной театр не так-то просто изобразить качественно.

В балагане Баргмана царит артист среднего поколения Руслан Шапорин, который «переведен на возрастные роли» (так писали в дореволюционных газетах) и крайне остроумно играет командора Севильи рамолика Дона Гонсало: не снимает строгого пальто с меховым воротником, меряет сцену четкими военными шагами, правда, скоро выясняется, что ноги его так безупречно прямы, потому что не гнутся от артроза. Но суетливый Дон Тенорио — Николай Михалевский, в таком же почтенном возрасте сохранивший подвижность куклы на шарнирах, всегда готов помочь командору привести ноги в нужное положение. Кроме того, Баргман превратил Гонсало в потешного режиссера, который не просто рассказывает о своих походах и ситуациях в них, но и приказывает слушателям попутно разыгрывать все эти истории в лицах. Получается театр в квадрате, что отдельно смешно. Весьма впечатляет и Анна Ходюн в роли Донны Эльвиры, жены командора. Еще в юности смекнув, что жизнь — дурной театр, она по этому поводу вовсе не расстроилась, а решила использовать это обстоятельство в полный рост: менять мужчин, как актриса меняет роли, а чтобы священник дон Диего не докучал ей чтением морали, осчастливить также и его. Ходюн играет тот счастливый тип женщин, которые в каждом рутинном дне способны разглядеть «что-то особенное», — эту фразу командорша повторяет непрерывно, в самом деле задыхаясь от новых и неожиданных переживаний.

И есть среди этих ярких масок всем маскам маска — хозяйка публичного дома Селестина. Эмоциональная избыточность и сокрушительная женственность, которыми наделяет эту знатную сводню Екатерина Потапова, превращает ее «номера» в маленькие спектакли, которые можно не только отдельно играть на театральных капустниках, но и продавать под видом лекций о главном рецепте общественного здоровья. Потому что ее тема в спектакле, что называется, на все времена. Да и мизансцена — тоже: интермедии ее разыгрываются перед закрытым красным бархатным занавесом. Вот допусти ее выступить перед депутатами Госдумы — и в России в скорейшем времени несомненно вышел бы закон о легализации публичных домов. Поскольку ослепительная сводница сыплет афоризмами, каждый из которых просится в слоган: «Мужчины приходят сюда, чтобы отдохнуть от иллюзий», «Я не продаю иллюзий — иллюзий и дома навалом», «Шлюха душой не торгует», «Не такой, как все?! Я этой пошлости не потерплю!». Последняя реплика адресована «красивой продажной твари» (лексика Фриша) Миранде (Юлия Пошелюжная), которая полюбила Дон Жуана, потому что он не похож на других: играет с ней в шахматы и ведет философские беседы. Миранда окажется выдающейся ученицей, но об этом — позже.

Селестина — Потапова по сути — фарсовый двойник Дон Жуана. Зыбкость подлинных чувств в окружающем мире, тотальная иллюзорность действительности, которую молодой человек, спустя пару сцен, будет переживать как глубокую драму, мадам превратила в надежный фундамент своего бизнеса. Не случайно именно Селестину повзрослевший Дон Жуан пригласит в компаньонки, когда решит устроить великую иллюзию для соотечественников — явление статуи командора и погружение грешника в ад.

Итак, мы добрались до заглавного героя, ради которого, как уже говорилось, затеян спектакль. У Фриша он так же смешон, как и остальные. У Баргмана — вовсе нет. Хотя, разумеется, Егор Уланов не играет героя со звериной серьезностью. Избежать ее помогают, в частности, костюмы. В самом начале носки гармошкой, торчащие из-под коротких брюк, выдают в нем наивного ребенка. На собственной свадьбе он появляется в том же одеянии, но поверх черной рубахи на нем теперь — гигантский белый фрак с фалдами почти до пола, в котором герой выглядит чистым клоуном. И вроде бы все идет как надо. Дети, вырастая, должны превратиться в таких же убогих шутов, как их родители. Но у Дон Жуана — другие планы.

Кто не помнит пьесу, Донна Анна у Фриша — не жена, а дочь командора, но Дон Жуан отказывается на ней жениться, потому что накануне ночью у пруда встретил и обладал девушкой, которую обещал украсть. То, что Донна Анна и та девушка случайно оказываются одним и тем же лицом, не успокаивает героя, а, наоборот, утверждает его в мысли, что миром правит случайность: ведь его возлюбленная, которая ждала только его, отдалась намедни первому встречному. И хотя в этом своем сопротивлении пошлостям судьбы Жуану суждено стать причиной смерти четырех людей, режиссер выступает неистовым адвокатом героя, выстраивая для артиста самые выгодные мизансцены, но при этом ставя перед ним сложнейшие задачи.

У Фриша сюжет развивается линейно. Баргман же с легкостью его ломает — и за счет лукавого хеппи-энда первого действия (у Фриша его нет и быть не может), и флешбэка во втором придает персонажу загадочности. Но первое слово обвиняемого звучит из уст героя еще до всех смертей и обставлено режиссером по-королевски. Уланов — Жуан сидит в центре сцены в луче света и бросает в невидимую зрителю цель то ли дротики, то ли камешки с тем же безразличием, с которым, очевидно, стоял под дулом пистолета на дуэли и ел вишни блистательный граф из пушкинского «Выстрела». Жуану есть от чего впасть в тотальный цинизм: в эту ночь от собак и вооруженных племянников командора его спасали в собственных постелях несколько женщин, включая мать его невесты и невесту его друга Родериго (Иван Курамов). Сам Родериго бродит вокруг него, точно преданный пес, которого хозяин впервые в жизни не подпускает к себе, и пытается то ли вразумлять, то ли утешать. И тут Дон Жуан решает наградить друга за преданность — избавить от иллюзий. Вовсе не из злорадства — Жуан от начала и до конца сцены замогильно спокоен, — а из особого великодушия он рассказывает Родериго об измене возлюбленной.

С иллюзиями, как выясняется, готовы расставаться далеко не все. Но Жуану сейчас не до сентиментальных эмоций. Он совершает нечто вроде обряда — еще один щедрый дар режиссера: скидывает с себя все, что заставляет его выглядеть ряженым — носки, неуклюжие ботинки, фрак, — и идет к авансцене. Короткие штанишки остаются, но это не суть важно. Тело у артиста Егора Уланова как раз такое, что в контровом свете он неожиданно становится похож на «Витрувианского человека» Леонардо. Внешностью Бог актера тоже не обидел. И из уст такого — практически идеального в плане формы –человека дифирамбы линиям и совершенным геометрическим фигурам, для которых «то, что справедливо сегодня, справедливо и завтра — и когда я умру, все это останется», воспринимаются как набоковская трагическая попытка констатировать конечность существования, попытаться ее дерзко преодолеть. Такие тексты требуют от актера определенного круга размышлений — с чистого листа их убедительно не сыграешь. Уланов с ними справляется — и герой получает кредит зрительского доверия.

Так что во втором действии, где Дон Жуан появляется законченной «эпикурейской свиньей», развратником, познавшим всех женщин округи и убившим бессчетное количество мужей, кредит все равно работает. «Свинья», впрочем, выглядит весьма выдающимся образом — набеленное лицо, красные губы, зализанные волосы. Этакий «мефисто» — герой предпочел сделаться стильным белым клоуном, злым гением, но не фарсовым идиотом. И это еще один подарок от режиссера. Быть стильным у Егора тоже получается.

А тут еще — замечательный флешбэк, объясняющий странную метаморфозу Дон Жуана. Пока смертельно напуганный Лепорелло отговаривает хозяина устраивать театр с приходом командора (в роли статуи, напомним, должна выступить, стряся с заказчика солидную плату за богохульство, сводница Селестина, зрителям разъясняют, почему Дон Жуану уже ничего не страшно. На высоких стульях за его спиной возникают тени тех четверых, в чьей смерти герой без вины виноват, а именно: Донны Анны (Кристина Лапшина играет душевную хрупкость, практически не совместимую с жизнью), командора, убитого по случайности, отца, который наконец выполнил обещание и умер от разрыва сердца, волнуясь за сына, и, наконец, друга, который, узнав об измене возлюбленной, предпочел покончить не с иллюзиями, а с собой — и в финале Жуану остается только снова воздеть руки к небесам и прорычать свой вызов Всевышнему. Конкретно эта сцена, правда, пока выглядит не слишком убедительной: открытые страсти вообще не самая сильная сторона сегодняшнего театра. Бог между тем к красавцу Жуану благоволит. И подкидывает выход, альтернативный женитьбе на одной из соблазненных им дам по настоянию ее мужа — этого единственного выжившего, но ощутимо спятившего рогоносца, как всегда аккуратно и точно, играет Владислав Пузырников.

Финал спектакля смотрится практически идеально, хотя Баргман придумал его далеко не простым. Это подлинный триумф трех актеров: Юлии Пошелюжной, Егора Уланова и Сергея Оленберга. Они играют трех героев, все-таки вырвавшихся за пределы балагана, где оставшиеся бурно обсуждают театральную новинку — спектакль по новейшей пьесе Тирсо де Молины «Севильский озорник», в которой герой таки проваливается в ад.

Про финал. Поначалу сцена абсолютно пуста — только черно-белая плитка пола, как в лучших домах Испании, напоминает о прежних событиях. Если бы не она, можно было бы подумать, что действие перенеслось на небеса, ибо на земле такого покоя достичь невозможно. Слуги выносят два кресла, затем появляются эпископ (бывший отец Диего) и Жуан. Двумя штрихами Егор Уланов создает одновременно образ роскошного импозантного мужчины (светлые одежды, включая длиннополое пальто, надо ведь уметь носить) и ученого (само собой, геометра) с чудовищным, как и положено, характером несносного капризного ворчуна. Разговор Жуана с епископом — разговор двух мужчин, у каждого из которых в жизни есть более надежная и не менее увлекательная игра, чем женщины (у одного — Бог, у другого — наука). И это необходимое условие прорыва. Но говорят они тем не менее о женщине, и говорят так, что ее появления ждешь со все возрастающим нетерпением. Юлия Пошелюжная, чья героиня из шлюхи Миранды превратилась во вдовствующую герцогиню Рондскую в замке из 44 комнат, — это self-made-lady с магического тембра грудным голосом и идеальными манерами, которая открыла формулу любви: никаких иллюзий. И режиссер настолько верит в эту формулу, что начинаешь верить в нее вместе с ним. А Егору Уланову достаются в качестве экзамена на зрелость две ключевые паузы, практически мхатовские. Это я без всякой иронии: лишись спектакль этих пауз, он потерял бы смысл. Но этот экзамен актер сдает с блеском. Первая пауза случается после вопроса епископа, скучает ли Жуан по герцогине, когда она на неделю уезжает в Севилью. Вторая следует после сообщения Миранды, что у них с Жуаном будет ребенок. Попробуйте угадать обе реакции героя.

Жанна Зарецкая, театральный критик, шеф-редактор сайта журнала «Театр», Санкт-Петербург