На 140-летие поэта.

«Все будет хорошо, Россия будет великой. Но как долго ждать и как
трудно дождаться». Александр Блок 22 апреля 1917 года

«И в памяти черной пошарив, найдешь до самого локтя перчатки, и ночь Петербурга. И в сумраке лож тот запах и душный, и сладкий. И ветер с залива, а там, между строк, минуя и ахи, и охи, тебе улыбнется презрительно Блок — трагический тенор эпохи». Так отозвалась о Блоке Анна Ахматова.

А в среде более — менее грамотной публики гуляют блоковские строфы, написанные им в 1912 году:

Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи ещё хоть четверть века —
Всё будет так. Исхода нет.

Умрёшь — начнёшь опять сначала
И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.

«Эпоха кончалась, мир балансировал на краю бездны, впереди маячила неизвестность, но не всем дано было это почувствовать. Александру Блоку было суждено стать ретранслятором катастрофы и переводчиком агонии, мучительной и сладостной агонии времени, которую возвещали Незнакомки, Прекрасные Дамы: всегда в чёрных упругих шелках, в шляпах с траурными перьями, с прекрасными узкими руками в кольцах, с синими бездонными очами — Валькирии его мистической поэзии.

Чёрные розы плавали в бокалах «золотого, как небо, Аи», чёрный огонь сжигал светлые мысли, вздымавшиеся в растерзанных сердцах, и роковая тоска клонила к земле ковыли, по которым бесшумно скакали табуны степных кобылиц. Сладкое томление конца, желание броситься в бездну, загробный поцелуй, которым поэт почтил и отпел свой мир, свой Серебряный век, последний век, отпущенный России, с послевкусием, фантомом последних 17 лет нового века — вот что вошло в наш Храм Искусства вместе с Блоком. В Храме зазвучал хорал, Реквием печальных и прекрасных ангелов, оплакивающих страну и всех в ней живущих. До самой развязки в жизни поэта всё было на редкость тихо и гладко, а тихие воды глубоки, и именно тишиной и зеркальностью воды отмечены омуты, где со дна поднимаются страшные нездешние силы, о которых лучше не знать.
Блок был русской Алисой, в недобрый час побывавшей в Зазеркалье, но не смешном и парадоксальном Зазеркалье Льюиса Кэрролла, английском сказочном Зазеркалье Кроликов и Чеширских котов, а в жутком Зазеркалье обречённой России. Всё, что он успел ощутить и понять, он излил на бумагу, предвещая и приближая роковой час».

Так написала о поэте Валерия Новодворская, весьма неплохо, разбирающаяся в русской литературе и поэзии. Ее книга «Цари и поэты» глубока и интересна.

Блок- пророк! Это он пророчески предсказал в «Гамаюн — птица вещая»:

На гладях бесконечных вод,
Закатом в пурпур облеченных,
Она вещает и поет,
Не в силах крыл поднять смятенных…
Вещает иго злых татар,
Вещает казней ряд кровавых,
И трус, и голод, и пожар,
Злодеев силу, гибель правых…
Предвечным ужасом объят,
Прекрасный лик горит любовью,
Но вещей правдою звучат
Уста, запекшиеся кровью!..

Родился он в Петербурге 28 ноября 1880 г. Мать, Александра Андреевна Бекетова, была переводчицей, а её отец, Андрей Николаевич Бекетов, дед поэта, — ректором Петербургского университета, энциклопедистом, большим ненавистником власти. Он и воспитал во внуке это элитарное презрение интеллектуала к чиновникам, жандармам, престолам. Пылкая Сашенька опрометчиво вышла замуж за юриста Александра Львовича Блока, профессора права Варшавского университета. Он был образован, умен, но ревнив и скуп, и ещё до рождения младенца Саши Сашенька — мать вернулась к отцу.

Окончив гимназию, Блок поступает в Петербургский университет, на юридический факультет, но в 1901 г. переведётся на славяно-русское отделение историко-филологического факультета, что ему подходит гораздо больше. В 17 лет блоковские стихи уже можно считать новаторскими. Символистов в России было много, но вот Блок — один.

Тогда же Блок знакомится со своей Незнакомкой — Любовью Дмитриевной Менделеевой, дочерью великого учёного. Она станет его звездой, той самой, из пьесы.

с женой Л. Менделеевой, 1903 г.

Но детей в этом браке не будет, единственный сын Дмитрий, в котором Блок души не чаял и улыбался в те дни (Блок редко улыбался), а тут просто светился, так вот, первенец умрет на восьмой день после рождения, навсегда погасив улыбку Блока.

Блок объявляет себя символистом и устанавливает поэтические связи с собратьями-символистами из Москвы, Валерием Брюсовым и Андреем Белым,  Дмитрием Мережковским и Зинаидой Гиппиус, той самой которая «делала» поэтов и к мнению которой прислушивался интеллектуальный Петербург. «Как скажет Гиппиусиха». А Гиппиусиха могла так припечатать, что дорога в поэты могла быть закрыта навсегда, но в Блоке она разглядела «своего», она умела распознавать таланты.

Не все любили Блока так, как любила его и восторженная Марина Цветаева: «Было так ясно на лике его: Царство мое не от мира сего». Алексей Толстой вывел его в своем «Хождении по мукам» в роли Бессонова, кумира юных дев и гостиных, жалко окончившего свою жизнь на войне, чуть ли не съеденного волками, а до этого возившего влюбленных дур в загородные гостиницы на одну ночь. Конечно, настоящий Блок дур никуда не возил. Он рвался служить народу.

З. Гиппиус, из воспоминаний:

«Блок, в высоких сапогах, стройно схваченный защиткой, непривычно быстро шагающий по моему ковру, ярко помнится; и слова его помнятся, все те же он повторял: Как же теперь… ему… русскому народу… лучше послужить?»

В 1908 г. — крестьяне разгромят блоковскую родовую усадьбу (в 1917 г. и библиотеку дедовскую сожгут). Покорный Року поэт скажет: «Так надо». Это целая философия. Через 40 лет Павел Коган повторит: «Я говорю: «Да здравствует история!» И головою падаю под трактор…» А начало этой философии самоуничижения, смирения перед судьбой, преклонение перед не стоящим того народом ищите у Блока:

«И пусть над нашим смертным ложем взойвется с криком воронье, — те, кто достойней, Боже, Боже, да узрят царствие твое!».

Мы знаем какое «царствие» пришло, и сколько жертв было принесено Молоху репрессий. Из истории слов не выкинешь.

В 1916 г. Блока забирают в армию, и он больше года служит в инженерно-строительной дружине. Неприспособленный салага, далекий от реалий! В разговоре по телефону с Зинаидой Гиппиус он скажет: «…ведь война — это, прежде всего _в_е_с_е_л_о!» Поэт!

А. Блок в армии (сидит слева), 1916 г 

Он вернется в мае 1917 г., надо кушать, а время голодное и Блок станет редактором стенографических отчетов в… Чрезвычайной следственной комиссии, расследующей деятельность царских министров. Будет ходить на допросы в Петропавловку, и это доведет его до невроза. Новый мир оказывается хуже старого: более пошлым, мещанским, более зверским. (В. Новодворская. «Цари и поэты»)

Горький подкидывал и маслица, и дровишек, и мучицы. Но музыки он подкинуть не мог, и сам вскоре, написав «Несвоевременные размышления», уберется из «революционной России». Его потом пригласят из солнечной капиталистической Италии, хорошо встретят, и больше за границу не выпустят.

В 1918 г. поэт «наступит на горло своей песне» и напишет «Двенадцать».   

Мы на горе всем буржуям
   Мировой пожар раздуем.
       …Эй, не трусь!
   Пальнем-ка пулей в святую Русь!

От Блока отрекутся самые близкие друзья. Только одна Гиппиус поймет поэта и не бросит в него камень. Она скажет:

«Собственно, кощунство «Двенадцати» ему нельзя было ставить в вину. Он не понимал кощунства. И главное, не понимал, что тут чего-то не понимает. Везде особенно остро чувствовал свое «ничегонепониманье». После долгой разлуки при случайной встрече в холодном трамвае она подаст ему руку. Он прижмет эту руку к своим губам. Уходящие хрупкие натуры «века- волкодава».

Блок пригляделся к Есенину. Есенину, молодому, диковатому и еще целомудренному, не истасканному по петербургским салонам рязанскому красавцу с голубыми глазами и копной пшеничных волос, показалось, что Блок «барин», но этот барин в своих дневниках напишет 9 марта 1915 года:

«Днем у меня рязанский парень со стихами. Крестьянин Рязанской губ… 19 лет. Стихи свежие, чистые, голосистые, многословные».

22 апреля 1915 г. Блок отвечает Есенину на его письмо:

Трудно загадывать вперед, и мне даже думать о Вашем трудно, такие мы с Вами разные; только все-таки я думаю, что путь Вам, может быть, предстоит не короткий, и, чтобы с него не сбиться, надо не торопиться, не нервничать. За каждый шаг свой рано или поздно придется дать ответ, а шагать теперь трудно, в литературе, пожалуй, всего труднее.
Я все это не для прописи Вам хочу сказать, а от души; сам знаю, как трудно ходить, чтобы ветер не унес и чтобы болото не затянуло.
Будьте здоровы, жму руку.
Александр Блок.

Блок- пророк! Как в воду смотрел, предрекая расхристанную и трагичную судьбу Есенина

4 января 1918 г. О чем вчера говорил Есенин (у меня).

Кольцов — старший брат (его уж очень вымуштровали, Белинский не давал свободы), Клюев — средний — «и так и сяк» (изограф, слова собирает), а я — младший (слова дороги — только «проткнутые яйца»).
…Разрушают (церкви, Кремль, которого Есенину не жалко) только из озорства. Я спросил, нет ли таких, которые разрушают во имя высших ценностей. Он говорит, что нет (т. е. моя мысль тут впереди?).
Как разрушают статуи (голая женщина) и как легко от этого отговорить почти всякого (как детей от озорства).
Есенин теперь женат. Привыкает к собственности. Служить не хочет (мешает свободе).
Образ творчества: схватить, прокусить. (А точно подметил мэтр!)

Есенин резко отрицательно отнесся к антиблоковским выступлениям имажинистов, которые они устроили после смерти Блока. Когда имажинисты организовали 28 августа 1921 года в свойственном им скандально-рекламном духе вечер «памяти» A. А. Блока, то Есенин долго не мог простить им развязных выступлений. Один из его знакомых вспоминал: «На другой день после смерти в клубе поэтов «Домино» на Тверской, 18 московская богема собралась «почтить» память Блока. Выступали Шершеневич, Мариенгоф, Бобров и Аксенов. Поименованная четверка назвала тему своего выступления «Словом о дохлом поэте» и кощунственно обливала помоями трагически погибшего поэта.
На другой день я искал Есенина. Рассказав о вчерашнем безобразии, я задал ему такой вопрос:
— Сергей Александрович! Неужели Вы после всего этого не порвете с этой имажинистской…?
— Обязательно порву… Обязательно, — прервал он меня, — ну, честное слово! » (Дальний Степан (Самсонов Д.). Воспоминания о Есенине. — Газ. «Саратовские известия», 1926, 3 января).

Зинаида Гиппиус назвала Блока «Мой лунный друг»

— Блок не кажется мне красивым. Над узким высоким лбом (все в лице и в нем самом — узкое и высокое, хотя он среднего роста) — густая шапка коричневых волос. Лицо прямое, неподвижное, такое спокойное, точно оно из дерева или из камня. Очень интересное лицо.
   Движений мало, и голос под стать: он мне кажется тоже «узким», но он при этом низкий и такой глухой, как будто идет из глубокого-глубокого колодца. Каждое слово Блок произносит медленно и с усилием, точно отрываясь от какого-то раздумья.
Чем дальше, тем все яснее проступала для меня одна черта в Блоке, — двойная: его _т_р_а_г_и_ч_н_о_с_т_ь, во-первых, и, во-вторых, его какая-то н_е_з_а_щ_и_щ_е_н_н_о_с_т_ь… от чего? Да от всего: от самого себя, от других людей, от жизни и от смерти.
Но как раз в этой трагичности и незащищенности лежала и главная притягательность Блока. Немногие, конечно, понимали это, но все равно привлекались и не понимая.
…Блок был нездоров. Мы поехали к нему как-то вечером в маленькую его квартирку на Галерной (барин!).   Сжато, уютно, просто; много книг. Сам Блок дома сжатый и простой. Л. Д., жена его, очень изменилась. Такая же красивая, крупная, — слишком крупная для маленьких комнат, маленького чайного стола, — все-таки была не та. В ней погас играющий свет, а от него шла ее главная прелесть.
Блок умрет так, как умирают только поэты: от горя, от отчаяния, умрет раньше, чем расстреляют Гумилева. Его сердце разорвется 7 августа 1921 г. Очередь к гробу растянулась далеко по Офицерской улице. Весь путь от дома до кладбища, около шести километров, близкие и друзья Александра Александровича высоко несли открытый гроб на руках. В первую минуту забыли положить на гроб крышку; когда процессия уже двинулась и кто-то крикнул, что надо закрыть гроб крышкой, все отвечали: «Не надо». И так и несли тело усопшего в открытом гробу до самого кладбища. В великолепный солнечный день двигалась громадная процессия, Его похоронят на Смоленском кладбище Петрограда непременно под старым кленом (как завещал), своим любимым деревом. Отпевали его в церкви Воскресения, стоящей при въезде на кладбище.

«Темнеющий под неплотно прилегающим венчиком лоб, слабо приоткрытые, обожженные уста и тайна неизбытой муки в высоко запрокинутом мертвом лице». (В. Зоргенфрей)

И хотя Евгений Евтушенко, умеющий выстраивать отношения с сильными мира сего, не долюбливал Блока, он посвятил ему такие строфы:

Когда я думаю о Блоке,
когда тоскую по нему,
то вспоминаю я не строки,
а мост, пролетку и Неву.
И над ночными голосами
чеканный облик седока —
круги под страшными глазами
и черный очерк сюртука.
Летят навстречу светы, тени,
дробятся звезды в мостовых,
и что-то выше, чем смятенье,
в сплетенье пальцев восковых.
И, как в загадочном прологе,
чья суть смутна и глубока,
в тумане тают стук пролетки,
булыжник, Блок и облака…

Радость в том, что он сумел стать одним из достойных. И в том радость, что он навеки наш, что мы, сегодняшние, и Россия будущая, воскресшая, — можем неомраченно любить его, живого. (Гиппиус З. Живые лица. Т. 1. Прага, 1925.).

Ветер принес издалёка
Песни весенней намек,
Где-то светло и глубоко
Неба открылся клочок.
В этой бездонной лазури
В сумерках близкой весны
Плакали зимние бури,
Реяли звездные сны.
Робко, темно и глубоко
Плакали струны мои.
Ветер принес издалёка
Звучные песни твои.
29 января 1901

Леонид Евсеев, журналист